english | ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
Архив выставок |
||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|
Михаил ИвановЖивопись
|
Большинство художников поколения 60-70 гг., посвятивших себя работе со сферой духовного и культового, стали заложниками плохого гуманитарного образования и дефицита информации. Все, что сулило мистическое головокружение, влекло к себе с неофитской готовностью. Блаватская, йога, буддизм, каббала, православие, язычество – известные понаслышке, в лучшем случае по разрозненным самиздатовским страницам, наполняли головы и картины. Как правило эти неразборчивые восторги находили банальное воплощение в сладкой стилизации или невнятной экспрессии. На этом фоне фигура Михаила Иванова стоит особняком. Как человек воцерковленный, а главное образованный, он чувствует разницу между религией и религиозным попурри. Для того, чтобы духовный опыт обрел в каноне пластическую форму понадобились века художественной и богословской работы. Пытаться проделать этот путь заново было бы самонадеянно. Пытаться формально заострить и "осовременить" сакральный образ – тоже. Живопись Иванова (посвятившего иконописи десять лет), можно назвать религиозной. Его ранние «пиры» (как он сам называет композиции с фигурами у стола) были инспирированы иконографией Троицы Рублева. Однако с течением времени однозначность этой привязки ослабела. Сохраняя смысловую константу Троицы - символа единения, формулы христианского миропорядка, Иванов все более свободно варьирует исходную формулу. Постепенно через православный образ начинает просвечивать античность, фаюмский портрет, египетское иератическое искусство – все то, из чего формировалось христианская изобразительность. Исторические, культурные, образные аллюзии существуют на фоне дистиллированных, почти не узнаваемых, но обязательно присутствующих современных реалий. В «пирах», монументальных "головах" всплывают мотивы и формы забытые или переосмысленные позднейшей традицией. Как бы в обратной перспективе художник хочет пережить истоки значимого образа, его исходную точку, архетип. Даже тогда, когда речь идет о натюрморте, пейзаже или портрете – под конкретикой лежит имперсональный символический пласт. Основная интуиция ведет художника к тому, чтобы увидеть чудовищный и дискретный современный мир, через призму иконографической традиции, целостным и благословенным. А.Д.
Иванов Михаил Константинович родился в Ленинграде в 1944 году.
Учился в Средней художественной школе (СХШ), окончил искусствоведческий факультет института им. И.Е. Репина.
Во второй половине 60-х гг. подолгу жил в Москве в кругу художников московского неофициального искусства.
С 1975 г. участвовал в движении ленинградских неофициальных художников. Выступал в "самиздате" с художественной критикой.
С середины 80-х гг. профессионально работал как иконописец.
В годы "перестройки" - участвовал в учреждении Санкт-Петербургского института богословия и философии, вел в нем спецкурс по символике мирового искусства, опубликовал ряд статей по этой теме.
В конце 90-х оставил иконопись, вернулся исключительно к живописи и графике.
Член Товарищества экспериментального изобразительного искусства (ТЭИИ), Союза художников России, Санкт-Петербургского творческого союза художников (IFA)
Отсчет самостоятельной работы в живописи веду с 1970 года. Ориентирами этого времени были Малевич (которого долго не удавалось увидеть в подлиннике), Петров-Водкин, Кузнецов, Моранди. Близкий по устремлениям круг ленинградских художников, с которыми общался в 70-е - 80-е годы: В.П.Волков, В.И.Левитин, П.М.Кондратьев, П.М.Басманов, В.В.Стерлигов.
В 1975 году на выставках ленинградского "андеграунда" познакомился с художниками "арефьевского круга". Дружеские отношения сложились с Рихардом Васми, Владимиром Шагиным, Валентином Громовым. Творчество Стерлигова, Басманова, "арефьевцев" считаю явлением национального значения.
Рядом с этими именами (в отношении к ним восхищение и отталкивание были особенно продуктивны) близкой для меня остается традиция русского пост-авангарда: пейзажи Ермолаевой, Древина, Лабаса (их конструктивность и экспрессия), лиризм Гринберга и Юрия Васнецова. Это художники, прошедшие пластическую выучку авангарда и преодолевавшие, каждый по-своему, его нигилизм и авторитарность.
Свою живопись определил бы, по преимуществу, как поиск "знаковых" (по лаконизму и смысловой емкости) формул, соответствующих внутреннему опыту и, хотелось бы думать, времени. В идеале речь идет о самовыражении исходно спонтанном, исключающем стилизацию, однако, в конечном счете, соотносимом со сквозными в культуре символическими мотивами и формами.
На этом пути опыт модернизма и архаика, античность и каноническая икона оказываются равно актуальны. Спонтанно найденный ("приснившийся") мотив, его пластически активная (и, значит, непредсказуемая) реализация выводят к универсальным в культуре формам и образам. Емкость пережитого символа, широта его смысловых перспектив открывают возможность вариаций темы; отсюда работа циклами, ограниченный репертуар "нажитых" сюжетов. Образы, к которым обращаюсь десятки лет: монументальные головы ("Коры", условные портреты, "головы в архитектуре"), "пиры", фигуры с чашей, домом, птицей.
Попытки расширить круг мотивов за счет традиционной иконографии ощущаются цитатами чужого текста. Мотив может быть подсказан, высмотрен в истории искусства, но ценен он только в одном случае - когда он пережит как достояние личного опыта. В его пластической реализации выговаривается интимно значимое, необязательное для зрителя, но важное, как исходный импульс, обеспечивающий жизненность образа.
Пленер, портрет, натюрморт в привычном смысле - освобождение от "тесных врат" знаковой живописи. Работа над отвлеченными образами рождает голод по натуре, в свою очередь погружение в "поток впечатлений" также исчерпывает себя, тяготея к устойчивым формулам и очевидно питая их.
Михаил Иванов